Этот проект я подготовил, присматривая за своим тяжелобольным дедушкой. У него тяжёлая форма Альцгеймера, деменция. Он забывает своих родных, часто обращается ко мне на «вы», думая, что я соцработник. Несколько раз он узнавал у меня, сколько мне платят за то, что я ухаживаю за ним.
Среда
Его Альцгеймер прогрессирует катастрофически быстрыми темпами. Во вторник вечером он подошел к журнальному столику, на котором стоит его тонометр, огромный целлофановый пакет с его лекарствами от давления и две семейные фотографии в рамках. Он взял одну фотокарточку, подозвал меня и спросил: «Что это за люди?»
На фотографии был он, моя мама (его дочь) и мамины двоюродные братья. Я сказал:
— Вот это мама, это — ты.
Он меня перебил и удивленно спросил:
— Твоя мама?
Я заулыбался и ответил:
— Да! Моя мама, твоя дочь!
— Моя дочь? — оторопев, ответил он.
— А это кто?
— Это твои племянники. Вот это сын твоей сестры Аннушки, а это сын твоего брата Василия.
— Как его зовут?
— Андрей. Андрей Васильевич.
— А-а-а, все понятно!
Он взял вторую фотографию, на которой был я и он.
— А это кто такие?
— Это я!
— Это ты? — выпучив от удивления глаза, спросил он.
— Да, это я!
— А сколько лет этой фотографии?
— В прошлом году мы фотографировались.
— Не может быть! — твердо и бескомпромиссно ответил дедушка.
Потом он приложил свой гигантский морщинистый палец к своему портрету и спросил:
— А это кто?
— Это ты! — ответил я.
— Я? — удивленно спросил он.
— Я такой кабан? — продолжил Иван Петрович.
— Нуууу… — тихо ответил я.
— Я такой седой? — продолжил он свой панчлайн.
— Нууу… Дааа…
— Не может быть!
Я был готов отвести его к зеркалу в прихожей, но вдруг подумал, что это будет слишком жестоко.
Медленно шаркая тапочками по полу, дедушка дошел до дивана, развернулся и медленно, упираясь руками в софу, с непроизвольным «Даааа, уж…», он опустил свой таз на мягкую поверхность середины дивана. Пружины в диване громко трещали, аккомпанируя Ивану Петровичу в его «Даааа, уж…»
Часа три он сидел молча и в тишине. Я выжигал на фанере в другой комнате. Дверь в комнату всегда была открыта, так чтобы я мог контролировать его движения по квартире. Он постоянно говорит о том, что ему надо куда-нибудь уехать. Я читал, что люди с Альцгеймером склонны к бродяжничеству.
Он забывает, как включать свет, путается в днях недели, годах, во времени. Ночью он может ходить по квартире, ища выход, открывая шкафчики с посудой. Приходится ночью успокаивать его и уговаривать лечь спать, в тысячный раз отвечать на одни и те же вопросы, слушать одни и те же истории по десять раз в день. Он почему-то думает, что у него две дочки, хотя всегда была одна. Три собаки, хотя у нас одна. И три внука, хотя у меня только один брат. Иногда он говорит, что в квартире много непонятных мужиков, которые устроили тут балаган. Как будто в его разуме все расслоилось, как торт «Наполеон».
Он может показать на стул и спросить:
— Кто это?
— Где?
— А вон, на стуле сидит.
— Там никого нет!
— Так вот же, мужик сидит!
По началу для меня это было страшно. Но потом я немного адаптировался и привык. Посреди ночи он может отгонять от себя стаю невидимых собак, разговаривать с вымышленным собеседником.
Эскизы для этой выставки я делал, находясь рядом с ним. Мне стало интересно, что происходит с мыслями человека, больного Альцгеймером, как он себя ощущает. Я пытался посмотреть на мир его глазами. Где каждая сделанная картинка — это что-то новое, никак не связанное с другими мыслями, воспоминаниями, возможно, это просто галлюцинация.
На газоне не парковаться! Хотя вот разметка есть… Куча каких-то мужиков с собаками, странная рыбалка, постоянные подозрения, навязчивые мысли и усталость. Забывание чего-то очень важного, того, что было смыслом всего, а теперь даже не уметь об этом подумать.
Лазанья, Наполеон, фанера.
Кирилл Манчунский
